Зимнее утро в тайге - явление

неописуемого восторга: снег

искрится под первыми лучами

солнца, вековые ели на фоне

небесной синевы смотрятся изум-

рудными  стрелами,  величественное

спокойствие  разбавляется  голосами 

пернатых, не пожелавших променять

родные места на тепло юга, а лыжня, проложенная накануне, манит к новым сказочным красотам, вглубь, в берендеево царство.

      Вдруг в сказочное торжество ворвался голос мобильника, обычно оставляемого в зимовье, и сквозь расстояние пробился голос Константина Бельды:

      - ...ты уже знаешь? Андрюша умер...

      - Что-о-о!

      - Андрей Пассар умер!...

      Небесная синева вмиг набухла свинцом и потекла вниз на белоснежный покров, превращая его в чёрное покрывало. Андрей Александрович! Я так и не научилась называть его просто по имени, как он ни просил.  Андрей Александрович!

      - ... ты слишком близко всё воспринимаешь, так нельзя, - выговаривал хозяин зимовья, подавая кружку с травяным настоем, - мы тут все переволновались за тебя. 

      Так нельзя. А как можно, если отрывается часть тебя самой, кусок твоей собственной жизни?

      В хабаровскую писательскую организацию меня привела  Елена Калюжная, разбитная бабёнка, ( "Поетка!", как выражалась мать Тургенева), кубанская казачка из семьи,   волею судьбы  заброшенной на Дальний Восток. Боже мой! Я и мечтать не могла о встрече, а тем более дружбе и совместной работе с писателями, книги которых   проглатывала   в   своём  солнечном   Казахстане,  засиживаясь   на    скамейках в скверах красавицы Алма-Аты, упиваясь героикой Дальнего Востока.

      Мне несказанно повезло с отношением обитателей творческого дома на Комсомольской №80 в Хабаровске. Начались занятия в литературном объединении имени Петра Комарова, знакомства, обсуждения, участие в городских и краевых семинарах, выступления и творческие командировки с мэтрами литературы. Владимир Александрович Руссков и Алексей Леонтьевич Вальдю взяли меня с собой на выездной семинар в Богородское. Юлия Алексеевна Шестакова пристально присмат-ривалась, спрашивая, кто такая, что из себя представляет. Это заставило меня самой задуматься, что же я из себя представляю. В один из  юбилеев я передала Юлии Алексеевне тетрадный  лис-ток со словами: "Это мой ответ на Ваш вопрос кто я такая". Юлия Алексеевна прочла и смутилась: "Да это я так, к слову спросила, и по-моему даже не о тебе…", а чуть позже  дала рекомендацию для вступления в Союз писателей, заявив, что отныне для меня она литературная мама, и я оказалась под её неусыпным строгим контролем не только в творческой деятельности, но и в быту. Строки же, написанные на тетрадном листке, потом вошли почти во все мои сборники с посвящением Ю.А.Шестаковой:

 

                  Я помню запах прелого овса,

                  Пол земляной, дым из печи убогой,

                  Вкус отрубей, припаренных немного... -

                  Был трудный год, и не было отца.

                  Мне бабка, плача, штопала штаны,

                  Антихристом звала и басурманом,

                  Шептала Богу: "Не живём обманом,

                  Всё стерпим, только б не было войны.

                  А в госпитале батька воевал,

                  Стерильные в атаку вёл палаты -

                  Болели рубцеватые заплаты,

                  Бил изнутри блуждающий металл.

                  И пусть с тех пор прошло немало лет,

                  Жизнь покрутила, огрубила душу,

                  Но не предам, не подведу, не струшу,

                  Иначе мне и места в жизни нет.

 

      А Борис Петрович Копалыгин, Михаил Прокопьевич Белов и Андрей Александрович Пассар окружили этаким дружеским кольцом.

      Михаил Прокопьевич всячески оберегал от излишних критических посягательств, скупо рецензировал мои выступления - " в этом месте помягче надо", "здесь у тебя одно противоречит другому", "этот образ удачно найден", -  зато в  быту ровесник моего деда со своей женой-украинкой Шурочкой щедро одаривал  теплотой и заботой.

      Борис Петрович, послушав меня однажды, заявил: "Ты должна писать для детей.  У  тебя  получится,  я  знаю.  Посмотри на мир глазами ребёнка, с высоты его роста". И когда у меня с горем пополам сложился первый стишок, он радовался бурно и восторженно, всё повторяя: "Вот видишь, я же говорил получится, пиши, пиши ещё!", и стал давать  домашнее задание о чём написать, и спрашивал выполнение, и книжки для детей "Раз - шажок, два - шажок" и "Сказки бабушки Агаши" родились только благодаря его настойчивости.

      Андрей Александрович же сразу  взвалил на себя труд учителя, строгого и требовательного. Шествуя по улице, он неожиданно мог спросить, тыча пальцев в тоненький  ствол: " Это что за дерево? "  На робкое "осинка? "  бесцеремонно    отрезал: " Сама ты осинка. Это - берёза." И начинал рассказывать о белоствольной и чёрной берёзе,  и  вдруг,  сам  себя  перебивая, спрашивал:  "  О   чём она шепчет? "  Я вопросительно смотрела на него - господи, да кто её знает о чём она шепчет? А он уже наставлял - надо уметь не только смотреть и слушать, а ещё и видеть и слышать! В другой раз вскидывал голову на птичий грай и, пальцем поднимая мой подбородок, пытал: "Какая птица летит?"  Я начинала гадать - ворона?  "Это ты - ворона, а там, - он поднимал  указательный палец к небу, - сорока летит! В наших местах два вида сорок. Одна кричит "Ках! Ках!", другая "Гак! Гак!", только "г" украинское, мягкое. Слушай!" Я выслушивала целую лекцию о пернатых Дальнего Востока, а потом ходила и прислушивалась к птичьим голосам, и действительно всё выходило именно так, как утверждал мудрый нанаец.

       "Я - шаман, - говорил он. - Ты знаешь? Я могу шаманить!" и шёл разговор о шаманизме, о его возникновении, развитии, распространении.  А когда я стала студенткой, то краеведение учила по Пассару - сколько всего он мне порассказал!

      Всякий раз при встрече Андрей Александрович  вопрошал: "Что написала? Читай!" И я читала:"Человек был широкоскулым/ И по-азиатски раскосым./ Не задавая лишних вопросов,/ Он цедил, раскачиваясь со стулом./ Говорил: "Хочешь, буду шаманить?/ Я умею сильно шаманить./ Я болезни умею шаманить. - / И сверкнул азиатским взглядом. - / Я врагов умею шаманить,/ И друзей умею шаманить. / И лю-у-бо-о-овь умею шаманить..." Андрей Александрович самодовольно улыбался: "Кхе, кхе, это про меня!"  "Да нет же, - спешила возразить, - это про чёрного шамана. Про Вас другое - "Наполняюсь словами, как губка наполняется влагой. Мне не понять поступка без этих волшебных слов...  А я внимательно слушаю, впитывая каждое слово, которое произносит, старый мудрый шаман". Андрей Александрович грустно вздыхал: " Это хорошо, что слушаешь и запоминаешь, - потом с присущим  юмором продолжал, -  но про чёрного шамана мне больше понравилось. Там он не старый и любовь шаманит!" А на стихотворение о нанайке, попавшей из стойбища в большой город, рассердился: "Это не про нанайку! Нанайки такими не бывают! Никогда не пиши того, чего не знаешь! У нани свои тради-ции. Чтобы писать, надо влезть внутрь, пожить там!" И я кинулась изучать культуру националов - нанайцев, ульчей, удэгейцев...  Андрей Александрович смеялся - нанайкой хочешь стать?

      Меня удивляло, как в нём уживается кладезь познания, высокая культура и мудрость со способностью выглядеть простовато, как сам он выражался - "прикинуться дурачком". Однажды, не выдержав, попросила это объяснить, и опешила - сквозь щелочки глаз на меня взглянула усталость. Помолчав, он сказал: "Я такой, каким меня хотят видеть. Ты угадала моё богатство, я тебе его отдаю. В другом месте меня за дурачка считают, я им дурачком буду, они моего богатства всё равно не поймут". Но постоять за национальное достоинство считал своим долгом. Мы ехали в автобусе после выступления, он шутил как всегда, и вдруг какой-то пьяный мужик отпустил в его адрес колкость. Андрей Александрович, поворачиваясь к обидчику лицом, локтем саданул того в грудь, да так, что он вывалился на остановку в открытую дверь. Мы вышли следом. Как обычно в таких случаях тут же собралась толпа, начался крик, разборки, а Андрей Александрович бросал в лица собравшимся: " ... думаете, если я нанаец, меня на моей земле  оскорблять можно!" Я смотрела на него со стороны и чувствовала, что в этот момент он не себя защищает, а весь свой малочисленный народ. Пьяного мужика подобрал наряд милиции, а мы пошли дальше пешком. Я молчала, а Андрей Александрович тихонько тянул какую-то грустную  мелодию. Уже не раз замечала -  в этом общительном, окружённом людьми и вниманием  весельчаке живёт  какая-то тоска, спутница одиноких людей. И мелодии любил протяжные. Сам пел,  и других любил послушать.

       "Петь можешь? - спросил однажды, когда мы ехали в поез-де в очередную командировку. - Спой." Я тихонько, чтобы никому не мешать запела " Рiдна мати моя, ты ночей не доспала...". Когда песня закончилась, он выдохнул: "У меня жена украинка была."  Осторожно спросила, отчего была, бросила? Он мотнул головой: "Нет, меня женщины не бросали, я их любил, и они меня любили. Её родным не понравилось, что я нанаец. Я обиделся и уехал. Дурак был!" Потом он частенько просил спеть - по пути в коман-дировку, или шагая по улице после выступления, или в кабинете, когда я уже стала работать в писательской, - "только чтобы голосом, а не разговором". Нравилось слушать "По диким степям Забайкалья", "Славное море, священный Байкал", украинские песни. Особенно часто просил спеть песню из кинофильма "На завтрашней улице":

 

                  В краю, где пурга свистит,

                  Где ветер и снег,

                  Вдруг может на полпути

                  Устать человек.

                  Начнёт отставать, начнёт ругать пургу,

                  Но друг разведёт

                  Костёр на снегу.

 

                  Кто ночь раздвигал плечом

                  У скал Ангары,

                  Тот знает - они почём,

                  Такие костры.

                  Притихнет пурга, и жизнь придёт в тайгу,

                  И друга спасёт

                  Костёр на снегу.

 

                  Сейчас за окном цветы,

                  И в мире тепло.

                  Но если заметишь ты,

                  Что мне тяжело,

                  Что я отступить могу, упасть могу,

                  Ты мне разведи

                  Костёр на снегу.

 

                  Пускай не трещат дрова

                  В ладонях огня.

                  Скажи мне, что я права,

                  Что ты - за меня.

                  И будет назло беде плясать в кругу

                  Костёр на снегу,

                  Костёр на снегу.

 

      Что она ему напоминала, какие струны души трогала - только ему было ведомо. Он слушал молча, прикрыв глаза и слегка покачиваясь, и казалось, что песня эта лишь фон чему-то другому, звучащему в нём самом. И опять чувствовалась тоска: по тайге ли, по другу, способному понять и помочь, или по прошедшей жизни,  полной сил, надежд и радости, где была жива мама, по которой он с каждым годом всё больше и больше скучал.

      Моё любопытство его веселило и в то же время нравилось. Иногда он отвечал на мои вопросы шуткой, иногда анекдотом, а иногда вполне серьёзно. Однажды сказал: "Ты знаешь меня лучше, чем я". Нет, я его плохо знала, поэтому очень удивилась, когда мой приход к нему в больницу он встретил вопросом: "Зачем пришла? Я болею. Других посылай". Оказалось, что мне не положено видеть его немощь. А другим, вероятно, не особо-то хотелось ходить к больному, и жена Катя стала жаловаться, что Андрея совсем все забыли. Хотя сама же говорила, что нанайцы одолели посещениями. Стало быть, сородичи помнили, и навещали.

      Я рано осиротела: сначала ушёл из жизни батька, носивший в себе осколки Великой Отечественной войны, потом погибла мама, следом не стало деда, тётушки и моей милой доброй бабулички - старенькой мамы. И так вышло, что здесь, на Дальнем Востоке, хабаровская писательская организация стала мне семьёй, в которой было всё как в обычной  семье - радости, горести, ссоры, примирения, встречи и расставания, хлопоты, заботы - долгая счастливая жизнь. И когда из этой жизни стали один за другим уходить близкие люди - Борис Петрович Копалыгин, Юлия Алексеевна Шестакова, Михаил Прокопьевич Белов, теперь вот Андрей Александрович Пассар  -   боль с каждым уходом становилась всё ощутимей, непереносимей, до потери сознания, до перехвата дыхания, до замирания сердца. Наверное, хозяин зимовья прав - так нельзя, но по-другому не получается.

      Мои мысли прервал звонок из Хабаровска, подтверж-дающий печальную новость. Всё. Мне срочно надо в город.

      В городе выбрала почту из ящика, открыла первый в новом году номер "Тихоокеанской звезды", которая сообщала:

     

"3 января на 88-м году ушёл из жизни Андрей Александрович Пассар, оставивший свой неповторимый след в культуре коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока Российской Федерации и отечественной литературе.

Родился Андрей Пассар в 1925 году в селе Муха Нанайского района, учился в Мухинской начальной школе, затем в школе-интернате в селе Найхин. Участник Великой Отечественной войны с 1943 года, пять лет служил на дальневосточной границе. Член Союза писателей СССР.

Окончил Высшие литературные курсы при московском Литературном институте им. М.Горького в 1960. Первый сборник стихов "Солнечный свет" ("Буэ сиумэ кэсипу") вышел в Хаба-ровске в 1952 году.

Близость к народу, к его языку, к его жизни и обычаям сделало его творчество подлинно народным. Сын амурского охотника и "бедной и простой рыбачки", он писал о своём мире. Его книги, изданные на русском и нанайском языках, - "Мокона" (1958, 1961), "Нанайские приметы" (1960), "Кто хитрее?" (1963), "Двенадцать медвежьих голов" (1964), "Трёхпалый волк" (1967), "Под стук бубна" (1969), "Последнее камлание" (1969), "Сказки моего детства" (2002) и др. - основаны на глубоком знании обычаев, традиций, фольклора нанайцев.

"Я буду петь про свой народ и славить нашу жизнь…" - это было главным принципом его творчества.

В 2009 году за вклад в развитие народного творчества А .А. Пассару была присуждена премия правительства Российской Федерации "Душа России" и звание лауреата в номинации  "Традиционная народная культура".

Аборигенное население и литературное сообщество края понесли тяжёлую, невосполнимую утрату с уходом из жизни поэта, писателя Андрея Александровича Пассара.                                                                               Правительство

                                                               Хабаровского края".

 

Как скупо! Как до обидного мало может вместить в себя некролог! В нём не расскажешь о встрече с учёным Окладниковым, пользовавшимся в своей работе  уникальными знаниями национального фольклора молодым нанайцем и советовавшем ему учиться, об учёбе в Ленинградском универ-ситете, потом - в Литературном институте (Высшие литературные курсы были уже позже!), о крепкой дружбе с поэтами-перевод-чиками, об известности на всю большую страну, носившую имя СССР,  о подвижничестве ради сохранения и процветания своего народа, и многое, многое ещё невозможно рассказать в неболь-шом газетном столбце…

За окном свирепствует аномальная зима - с зашкаливающими морозами и ветрами, циклоны идут один за другим, не давая природе передышки, сваливая  с ног метеозависимых людей, разрывая сосуды инфарктникам и инсультникам… - "В краю, где пурга свистит, где ветер и снег, вдруг может на полпути устать человек…". Прощай, Андрей Александрович.

 

                                          Наталья КОСТЮК,

заместитель председателя Хабаровского регионального

отделения Союза писателей России, член Союза писателей.