***

Что же ты приуныла, мой друг,

И куда-то глядишь в одну точку,

Или взгляд твой увял и потух

Оттого, что, как бабочки, дочки

Упорхнули, и вот мы одни,

И летят, и летят листопадом

Перед взором минувшие дни?

А сегодняшним что ж ты не рада?

То же небо и те же луга,

И берёзы, и улицы те же…

Что же взгляда грустны берега,

Словно весь он метелью заснежен?

Ну-ка вспомни: нам было с тобой

Хорошо — всё куда-то летели

Впопыхах, и пичуге любой

Были рады, неужто метели

Погребли всё и только во сне

Что-нибудь из былого приснится?

Или грусти задумчивый снег

Запушил дорогие нам лица?

Дай же снова прижму я к груди

Твою голову, милые плечи,

Пусть уйдёт и во мне загудит

Твоя боль, дорогой человече.

***

На улице средь городской толпы

Расслабленно они стоят в обнимку,

Целуются, но взгляды их тупы:

Ни блеска глаз, ни упоенья дымки.

И я спокойно мимо прохожу,

Такой интим не всколыхнёт мне душу,

Но в прошлое переступив межу,

Так сладко, затаив дыханье, слушать

Ту музыку: ее в душе взвихрил

Твой поцелуй неопытный и робкий,

И лились трели, и я в них парил,

Как в небесах, и улыбались сопки —

Весь мир переливался подо мной,

И облака, играя, шелестели...

Давным-давно ты стала мне женой,

А всё в душе не умолкают трели.

***

Пропала свежесть чувств? Душа устала?

Где трепет сердца? Удивленье где?

И где полёт к таинственной звезде?

И блеск — не блеск, и алое — не ало.

Лишь изредка на улице, в толпе,

Или в троллейбусе, иль в магазине

Из женских глаз, из черных или синих,

Метнётся блеск, но гаснет он в тебе.

Ах, как бы я вспылал в былые годы!

Как этот блеск ударил бы вином

Мне в голову и сердце б — ходуном,

Как будто бы не пил вина я сроду.

А что сейчас? Едва качнётся зыбко

Там, в памяти, любимое лицо,

Душа откликнется, но вяло, но с ленцой,

И губы тронет грустная улыбка.

***

А давай-ка, мой друг, посидим,

Покукуем, тихонько подышим.

Не заметили, как до седин

Под одной дотянули мы крышей.

Или, хочешь, давай патефон,

То бишь, как его, — центр музыкальный

Заведём, и навеет нам он

Годы давние дымкой хрустальной.

Как по-волчьи взвывала пурга

И как мы у печурки сидели,

А за окнами в адской купели

Полыхали и пели снега...

Что поставим Свиридова? Или

Пусть Козловский споёт нам романс

И напомнит, как раньше любили,

И немножко в нём будет о нас.

Ну, вот эту: "Средь шумного бала".

И послушаем, веки смежив…

Ты жива. Разве этого мало?

И я рядом с тобою и жив.

И Козловский, как прежде, на сцене,

И мы дышим тихонько во мгле.

Бал шумит... И для нас он бесценен,

Миг дыханья на этой Земле.

***

Узоры на полу, на стенах вяжет

Луна сквозь тюль, и чувствую: опять

Мне суматохи мыслей не унять,

И на душе да и в затылке тяжесть.

И пальцами я мну затылок, мну,

А душу не помять... Не оттого-то

Её печалят к гнетут заботы?

И я гляжу, как в детстве, на луну.

Ах, детство!.. Я тогда понять не мог,

Ну отчего я, глядя, так волнуюсь

И крапинами лунными любуюсь,

Они и в изголовье, и у ног.

Мне чудилось, что вот крадутся тени

По комнате, и я один в тиши,

И весь объят до кончиков души

Неясным, но чарующим волненьем.

И тайны рисовались впереди,

Душа неслась в неслыханные дали,

Во мне зарницы словно полыхали

И нежно-нежно таяли в груди.

Луна струит сияние в окно.

Любуюсь, но душа полна печали:

А было-то, а было всё вначале,

Но пуст бокал, и выпито вино.

***

Мы шли по городу, и я был горд:

Ты вся лучилась красотой небесной,

Казалось, под руку вела принцесса

Меня, а я какой-нибудь, но лорд.

Теперь ты плохо шевелишь рукой,

На лбу легли — но милые — морщинки,

И в волосах сияют паутинки,

И я не тот, не прежний, не такой.

Но вот спешу с базара, во дворе

Ты ждёшь меня, твои прямые плечи

Мне хочется обнять, и я навстречу

Бегу, как в том далёком октябре.

И вновь, как и тогда, любуюсь я

И благородным лбом, и милым взором,

И вновь в груди: да я сверну и горы!

И вновь разлита радость бытия.

Дама в голубом

(К картине К.А.Сомова

«Дама в голубом платье»)

Сижу в трамвае, инеем окно

Опушено, не видно, где мы едем.

Снегов январских белое руно

На улицах, и бегают медведи.

На то он Дальний и на то Восток.

А дальше-то куда, к чертям собачьим?

Мороз, поди, уж градусов под сто

За окнами дубасит, не иначе.

Ну а серьёзно если, — нет же, нет:

Оснеженный Хабаровск душу греет,

И словно бы кивают, — мол, привет, —

Навстречу улицы, глядят добрее.

Но еду. Остановка. И в трамвай

Средь прочих пассажиров, вижу, входит

Она, и на ресницах, хоть сдувай,

Пушистый иней... Прислонясь в проходе,

К сидению поодаль от меня,

Рукою в варежке из мягкой замши

Взялась за поручень, кондуктор там же

Дает билет ей. Но того огня,

Что весело блестит из-под ресниц,

Вбирая мир свободно и беспечно,

И радостно, как щебетанье птиц,

Уж не было, но доброты сердечной

Дышала искра в синей глубине

Прекрасных глаз, спокойных, как озёра

В безветрии; и я смотрел, и мне

Так сладко было прикасаться взором

К её глазам, но уловил тоску

В наклоне головы, в том, как глядела

Она в окно, и в очертанье скул,

И в росчерке бровей; заиндевела

Словно в душе, как кончики ресниц.

Вот повернула голову — ранимый

Её на фоне простоватых лиц

Стеснённый взгляд: глядит, но мимо, мимо,

Словно не видя. Я её узнал:

Мартынова — в груди заколотилось,

Захолонуло — будто бы весна

Среди снегов... За что такая милость?

И мысленно я снял с неё пальто,

Снял шапку, варежки, — меха морозом

Пахнули в ноздри, — и открылось то

Лицо — её! — и навернулись слёзы

В душе. Она! И благородным лбом

Цвело лицо, изысканностью линий

Текли шелка... В небесном кринолине

Она стояла, Дама в голубом.

Полны бездонной глубины глаза, —

Такая синь... — И так прелестны плечи

Открытые, и талии лоза

Под кружевами словно бы лепечет

О тайне; я гляжу: её рука

Касается груди, другою держит,

Наверно, томик Пушкина, слегка

Полураскрыт он, пальцы её нежно

Лелеют книгу — о стихи!.. Такой

Ко мне словно сошла она с портрета

И опахнула ароматом лета,

Но как он полон, взор её, тоской!

Ей словно жизни черствого куска, —

Какая мишура! — уже не надо,

Метёт, метёт в меня позёмкой взгляда

И душу леденит его тоска.

Она художница, и в ней свиты

И дар небес, и сладость грёз о славе,

В ней словно бы слились в чудесном сплаве

И скорбь души, и прелесть чистоты.

Не оттого ли скорбь, что дар небес

Не так уж щедр, чтоб до тончайшей нотки

Излиться мог души её оркестр,

И сил уж нет, и таяла в чахотке.

Писал её художник Сомов, друг,

Её, Мартынову Елизавету:

"Нет, не уйдёт она, не канет в Лету!.."

И вот портрет, и захватило дух;

Она стояла и, едва дыша,

Глядела на себя, виски сжимая:

О, как исходит мукою, немая,

И стонет её скорбная душа!

И с дрожью в голосе: — Не продавай. —

И отчего-то хрипло: — Слышишь, Костя?..

Заиндевелый стёклами трамвай,

И в нем она, как сказочная гостья

Через столетье… Всё теперь не так,

Иная жизнь вокруг, иные лица,

Но та же мука взгляда... Что ж, простак,

Я упиваюсь, глядя, небылицей?

Мартынова. О боже! Я встаю:

— Пожалуйста! — ей говорю неловко.

— Нет-нет, спасибо. Вот и остановка.

Фиалками повеяло. В раю

Я словно, и... легко сошла она,

Сошла, а запах всё незабываем...

Какой уж год я всё качу в трамвае,

И всё душа фиалками полна.