Набережная Невельского
О мой Амур!
О мой Амур, я прихожу к тебе И в летний зной, и в слякоть, и в мороз, И пусть мальчишкой я с тобой не рос, Но в душу лёг ты, и в моей судьбе Мы неразлучны; в памяти храню Тот костерок, палатку на косе, Улыбку друга, – и ночуй, и днюй Мне было с ним, – вовек таких друзей Уж не найти… Как, развалясь, с ленцой, Мечтали мы, полузакрыв глаза, – Ах, лёжа так вот, хорошо низать Колонки строк… Потом бы в озерцо Закинуть удилишко… – вот оно, Блаженство отдыха; я тут не рос, Но запахи песка амурских кос, И буйных прерий крепкое вино, И жаркую расплавленную медь Закатов на волне, и синевы Звучащий колокол – о онеметь! – Вбирать, вбирать бы в душу... но – увы! – Жизнь коротка; и рад я, что живу В чудесном городе на трёх горах, С фонтанами, с утёсом, – только в снах Такие города, не наяву, – С Амуром, – размахнулся, как разлив Ржаного поля матушки-Руси, И волны – словно колыханье нив, И трепет их во мне неугасим.
А в синеве летит соборов звон, Свивается с амурскою волной, И хлопья чаек вьются надо мной, И всё шумит тайга Амуру в тон.
Гляжу я, как прозрачным янтарём Просвечивают волны в ясный день, То вспыхивают радостным огнём, То гаснут: мимо пробегает тень Плывущих облаков, – то шелестят, То всхлипывают вдруг на быстрине, То чайки с лёта чиркнут по волне, И в воздухе их писк, – словно кутят Кто потревожил; в лунности ночной Волна сияет, мягкий свет лия, И дышит в небо, аромат струя, Овеивая свежестью речной.
А как жарки закаты над рекой! Таких в Европе и в Сибири нет, Не полыхнёт и на холсте такой Под кистью гения; иль это след – Из древности – вселенских катастроф: Ты испоганил Землю – ну так вот, Возмездие, о человечий род!.. Захватывает дух… Таких костров Не видел до Амура я нигде, Вполнеба зарево, латунь и медь, – И как же, глядя, тут не замереть? – Жарптицами трепещут на воде, Крылами бьют и поперёк волны, Рубинами горя и янтарём, Летят они, взрывая буруны Кроваво-фиолетовым огнём.
А вот зимой заря горит бледней, Онеживает светом бивни льдин, И в зеркалах торосов – погляди – Словно смолкает музыка огней.
… Иду по набережной, парапет Ласкает глаз узорчатым литьём, И пусть на плечи давит бремя лет, Мой шаг упруг, я лёгок на подъём.
Безоблачно и хорошо идти, Я улыбаюсь: мол, на что-то гож, И всё ещё ухватист и пригож, Да только молодость, как ни крути, Платочком помахала; но иду Спортивным шагом, и Амур волной Поплёскивает рядышком со мной, И взглядом словно трогаю гряду Хехцирских гор; туман на их груди Висит косынкой беленькой, они Исходят синей нежностью, поди, Древней Амура и ему сродни.
А он равниной рыжей шелестит, Посверкивают светом янтаря Макушки волн, и словно бы горят По солнышку и их крохотной горсти; А мимо теплоходы тут и там: Трёхпалубный «Поярков», катерок Бежит куда-то шустро по волнам, Вон с шорохом в береговой песок Тихонько ткнулся, опуская трап, «Механик Родионов», и на борт Ступает дачник, он – счастливый раб, – В мозгу всё крутятся, – своих забот; «Механик Джасов», «Капитан Борздов»… Горшки с рассадой, сумки, рюкзаки, Ещё коляски с грузом в сто пудов, – Идёт народец, целые полки.
Трамвайчики речные, словно встарь, Всё те же – «Малахит», «Берилл», «Топаз»… И умилённо их ласкает глаз: Шестидесятники – «Бриллиант», «Янтарь»…
Как милы сердцу старички-суда! Не мальчик ли играет озорной В кораблики? Туда он их, сюда… Сам с крылышками, мальчик, не земной.
Его игра мне сердце веселит… И всё ж Амур – не барин, из трудяг, Вон как он волны-мускулы напряг, Весь богатырской силою налит.
Буксиры-толкачи ведут баржи В низовья, к морю, с лесом и углём. В балансах лес, - дрожи, тайга, дрожи! Тебя молотят, словно кистенём, Мешают в кашу… – Тягачи мощны, Идёт сырец в Японию, в Китай, Ну что ж, Россиюшка моя, кидай, Кидай богатство, у твоей мошны Его полно… На набережной пляж, Желанный уголок хабаровчан, И кто ж из нас не нежился в лучах? До посиненья не выходим аж Мы из воды… Но пляж пустой. Июнь, Разгар сезона, да не может быть! Но ты и ногу-то в Амур не сунь, Не то что окунуться и поплыть.
Не заварить ушицы, и чебак, Сазан, косатка, сом ли, верхогляд Отравлены бензолом… Да, рыбак, То не змеиный, не целебный яд.
То яд из Сунгари – ксилол и толуол, – Набит заводами её бассейн, – И анилин к нам, и нитробензол, Со стоками – в Амур с округи всей.
Да и у нас убийственный прогресс: Тростиночкой сухой горит тайга, Обугленный вздевает руки лес, Кричит вода, рыдают берега.
Но техногенная всё свищет плеть, Наотмашь бьёт… О славная река! Я тороплюсь тебя запечатлеть, Пока жива ты и сильна пока.
Пока лучи струит волна в лазурь, Пока разливом топишь острова, Пока ещё не никнешь, как трава, В осеннюю оснеженную хмурь.
Амур, гранит утёсов не забыл Ударов волн твоих, когда, взъярён, Ты, пробиваясь к морю, в башни бил Хинганских гор, как Геркулес, силён.
И одолел их, вышел на простор, И двинул было Сихотэ-Алинь На перерез тебе отроги гор, – Но их ты обошёл, и моря синь Тебя в свои объятья приняла… В долине кущи райские цвели, Бродили мамонты… Но вечности метла Смела их, словно мух, с лица Земли.
А ты пробился через тьму веков Сюда, ко мне, сквозь катаклизмов гул, И удивлённым взглядом васильков, Остолбенев, я на тебя взглянул.
Взглянул и оторваться не могу, И, втягивая в душу, пью и пью, Захлёбываясь, словно на бегу, Я взглядом волн янтарную струю.
И всё ж душа щемит, и всю её Туманом обволакивает грусть: Торгашечье жирует тут ворьё, По кошелькам рассовывая Русь; Тайгу сдирает, гусеничный трак, Кровяня нерестилища, ползёт… О мой Амур! Он башни скал грызёт, Дробя в песок их, да вот только как Ему людскую алчность одолеть, Она тебе не диких скал гранит, Она покрепче, и уж он сидит, Попав в её невидимую клеть, Сидит медведем… и печальный взгляд – Так вижу я – то жалобен, то хмур, И волны златогривые струят Мне стоны боли… О Амур, Амур!
Твою беду я видеть не могу, Не приласкать: мол, ладно, не грусти, Душа кричит и гнёт её в дугу, О мой Амур! Прости меня, прости…
27.07.09.
Задорнов на скамье
Иду к Амуру. Вот речной вокзал, И к пристани причалены суда. О мой Амур! Гляжу во все глаза, И в дождь, и в снег я прихожу сюда.
Вот памятник – Задорнов на скамье, И рядом книжка. На Амур глядит, Чуть уловимая, но видимая мне, В глазах улыбка, и она таит Что-то родное, нежное в душе, Не отклик ли на тихий плеск волны, На писк ли чайки, – до моих ушей Он долетел, – не сердца ли струны Коснулся памятью тех давних дней, Когда в лодчонке вверх по Горину С шестом в руках, – и устоять-то ну Попробуй на потоке, – шёл по ней К нанайцам в стойбище? Стена тайги Нацелена с боков, как острога, И он один, и зыбкой берега Качаются, но мускулы туги.
Вскипает перекатами Горин, Летит, сшибаясь с валуном, волна, И он в лодчонке, и душа горит – Весь полон сил, и голова полна Высоких замыслов… Да, не себя ль, Того, безвестного, в цветенье сил, Он видел, глядя в утреннюю даль, И улыбался, и не погасил В душе улыбки; иль она таит Чуть различимые дымки плотов Над рыжиной Амура – милый вид! – И в мыслях там уж, и обнять готов Переселенцев – мужиков и баб, О дорогие сердцу земляки! Силищи в них! А кто в коленках слаб, Остался дома, им-то не с руки.
Два года пёхом… То ли на плотах! Палатка рваная, очаг, дымок, И хлёбово в котле – и всё им впрок – И вот от цели в пятистах верстах.
А там – на дикий брег… Поголосят, Пошмыгают носами: «Эх, бабьё!.. Вот оно счастье горькое твоё». И заслезит, и затуманит взгляд.
И с ними сам он грудью налегал На вагу, выворачивая пни, В напряге сил, словно кнутом стегал Себя, как лошадь: так вросли они В амурскую землицу; сам вспорол Её сохой, откинув жирный пласт… Ну а теперь попробуй-ка пером, Ну покажи и тут на что горазд.
Перо бежало дрожью по листу, А где-то за спиной Амур дышал, И будто грёб он, за верстой версту Одолевая, и цвела душа, Светилась вся… Ну а Амур катил Волну, то отливая желтизной, То синей сталью в полудённый зной, То блеском голубым ночных светил. И словно бы он сам перебирал С Егором Кузнецовым* в борозде Землицу ту, а за спиной Урал, Благословляя их, как бы воздел Развалы гор к амурским небесам… А он всё мял земельку, корешки, Волокна щупая, и вкус муки Уж чуя в ней; и сам он словно, сам Взрастил зерно, и вот теперь сидит На каменной скамье, и век прищур Всё тот же прежний, и вальяжный вид: На плечи шарф накинут… И Амур Струит янтарным блеском перед ним И будто молвит: ты меня воспел, Ты духом крепок и неутомим, И сердцем чист, и дерзновен, и смел. Благодарю, певец… А я гляжу, И облик мне до чёрточки знаком, И смертную не чую я межу, И горький не проглатываю ком.
Завидная судьба!.. Он знал тайгу, С нанайцами ходил соболевать, Он город строил, ночевал в снегу, Таскал накатник, настилая гать, – Там, в Комсомольске, – баржи разгружал, Железо жизни пробуя на зуб: На котлован – с киркой, когда аврал, И с топором, когда рубили сруб.
Вальяжен, да – врождённый артистизм, Ещё бы шляпу, трость… взглянул – и «ах!» А было – по Амуру вверх и вниз В кепчонке и в разбитых кирзяках С блокнотом колесил… Текла строка, Летала словно лёгкою волной, И бил Амур о берег за спиной, И низкие стелились облака: Их ветер гнал, шипели буруны, Напоен воздух илом и песком, И морем – от услады – к горлу ком, – Поклон лимана, милой стороны.
… Вот рукопись на письменном столе. Романище – и в двадцать девять лет! А что же ты – себе я – ты, поэт, Всё ковыляешь в непроглядной мгле Наощупь, как слепец, – куда, зачем? О чём поведать хочешь, что открыть? С чем выйти к людям, удивить их чем? Какую страсть явить, какую прыть?
С чего б ни начал – всё мура, мура… И вспоминаю я, как он входил В мой кабинетик, – будто бы вчера, – – А вот и я… – и у меня в груди… – Я чуял, – словно вырастали в ней Восторг и неохватная тоска, Она щемила остро, и сильней Пульсировала жилка у виска.
– А вот и я… – как бы укором мне, И к спинке кресла прислонясь спиной, Глядит приветно, но моей виной, И говорит: – Есть Лия Бумане, Художница, но, правда, молода. Славянский стиль… Он по душе мне. А? Рискнём? – Мы «Амур-батюшку» тогда Готовили к печати. – И вина, Моя вина в его глазах. – Ну что ж, – Я говорю, – коль по душе, рискнём. – Он улыбнулся, что-то было в нём Такое, отчего укора дрожь В душе катилась: вот, мол, ты не спел Той сокровенной песни, а мечтал, Ты зарывался в адский ворох дел, Всё рукописи правил и читал, Но только не свои… А мог бы, мог И ты сказать словечко, оглянись – Песком сквозь пальцы ускользает жизнь, А ты мечтал… но где же он, итог?
Я знал: со мной не кто-нибудь сидел, Сидел подвижник из породы тех, Кто шёл туда, где ни тропы, ни вех, Благословляя тяжкий свой удел.
Открыл он Невельского… Шёл тайгой, Запорошённой кипенью снегов, И в дымном фанзе, в стойбище Бельго С нанайцем повстречался, с Удогой.
Тот доживал свой век у тёплых нар, Посасывая трубку день-деньской, Тщедушный тельцем, был он очень стар. Рассказывал, как жили… Невельской, – Он помнил ясно имя, – в годы те Сюда к нанайцам в гости заходил, В байдарке с нивхом по большой воде Амуром шёл… Да, с той поры могил Нарыто русских!... Что писатель знал О Невельском? Мелькнул как-то портрет: Усатый в эполетах адмирал С огромной лысиной, преклонных лет.
А на Амуре был он молодым… Столетье новое, а всё тайга, Куда бы ни ступала тут нога, Всё помнила его, но не седым.
И вот архивы, тишь библиотек, Музеи флота, старый Петербург, Дворцы присутствий дней далёких тех… – О, в них сшибались страсти в прах и пух. – Читал и изумлялся: что таят! И есть ли дно у подлости людской? Ну и шарахнул им он, Невельской! Не отвести заворожённый взгляд.
Хватался царь за голову: как быть? А сбоку Нессельроде*, ядовит: – Встать на Амуре – и мешок открыт Сибирской ссылки, – да могилу рыть Самим себе! – В Америку, туда Рванутся ссыльные, и англичан Заденем больно, не была б беда… – Казна разорена, не по плечам… – Министр финансов тут же. – Да чего Возиться с ним. Гляди, пролив нашёл. Вот сукин сын! – Багровый Чернышов** Кипел лицом. – Разжаловать его, В матросы сукина… – И всё, и сед Уж сам писатель, но никак не мог, – Мелькали годы – десять, двадцать лет, – Уйти от Невельского; знает Бог, Как он корпел за письменным столом, Как мчал в архивы, в сень библиотек… Те страсти в кабинетах – всё в былом, Не девятнадцатый – двадцатый век.
Но сдвинул глыбу он: романов гул, Раскатом катит в тишине тугой, – Вот так он эпопеей громыхнул, – Всё катит над морями и тайгой, Всё катит… Я на памятник гляжу И тень улыбки вижу: «А? Рискнём?» Всё те же голос и дыханье в нём, И смертную не чую я межу.
Отгородить не может нас она, И как в те дни, когда он прилетал, Опять во мне шевелится вина: Не спел ты песни, а ведь ты мечтал…
И весь охвачен я моей виной, Щемящей грустью юношеских грёз… Давно седой, иду я на утёс, Иду один я, и вина со мной.
29.08.09. |
№ 25, январь 2011 >